Нарративные стратегии в романе Вл. Новикова «Роман с языком»

Рекреативная стратегия не несет в себе прямого «свидетельства и суда», будучи лишь восстановлением и воспроизведением авторитетного нарративного знания, общенародного предания (в героическом эпосе и в сказке). В «Исходе» Бунина текст построен не на общенародном предании, но его носители входят систему его персонажей: старухи и старики диегетического мира этого повествования.
Нарратор энкратической стратегии – это именно «судия», эксплицитно занимающий активную ценностную позицию. Императивный нарратор не обязательно вершит прямой суд над участниками событий, но ему всегда известно, «где верный путь, где – неверный» (что в эпоху Горация было категорическим условием лоя достойного внимания нарратива).
При акратической стратегии мера событийности определяется с позиции вполне субъективного «свидетеля». Позиция же «судии» здесь может присваиваться нарратором, но это явственно отдаляет его от авторской инстанции. Таков случай Ивана Иваныча, чья позиция «судии» убедительна в диегетическом мире его рассказа, но дискредитируется обрамляющим контекстом.
Наконец, позиция нарратора отчасти уже у Достоевского, но в особенности у Чехова не сводится ни к суду, ни к нейтральному свидетельству. Она состоит в напряженном усилии постигания событийности происходящего, которое в вероятностном мире никогда не может быть окончательным и исчерпывающим (ср. чеховскую формулу: «Никто не знает настоящей правды»), и в пробуждении ответственной солидарности адресата – аналогичной позиции постигания.
Если задуматься, в чем рассказ Алехина ближе к нарративной стратегии зрелых чеховских рассказов, то можно ответить словами В.Я. Лакшина: «в отказе от миссии учительства», в том, что «Чехов не навязывал никакого постулата», а «моральная требовательность обращалась им прежде всего на себя». Эти слова вполне применимы к Алехину, тогда как первые два рассказчика трилогии «учительствуют», хотя и по-разному: Буркин – учитель по профессии, привыкший уверенно оценивать людей, а Иван Иваныч страстно проповедует в «толстовской» модальности.
Понятие последовательности текстов включает в себя представление о некой протяженности текстов (композиции, ряда), актуализирующей момент каузальности связи между ними, di` allela, и сферической, непредсказуемой, событийности и ее отсутствия. В конечном итоге устанавливаемым результатом восприятия текстов становится некое смыслополагание рассказываемого события бытия.
Последовательность текстов как конфигурация нарратива характерна не только для художественных текстов, но и для нехудожественных или смешанных, каковыми являются, например, всевозможные хроники, письма, собрание документов. Главное, чтобы изображаемое в них обладало «временной структурой» и содержало «некое изменение ситуации» (В. Шмид). 
Анализ последовательности текстов, в свою очередь, может быть причислен к анализу нарратива. В этом случае в более расширенном толковании нуждается и понятие события повествования. Вместо более или менее единого связного изложения рассказа о происходящем перед нами предстает достаточно пестрая картина множественности происходящего, основанная на смене повествующих или описывающих речевых субъектов. 
Автор при создании образа нарратора использует эксплицитный и имплицитный способы изображения, что было отмечено В. Шмидтом в его исследовательских трудах. 
Как известно, художественное произведение не всегда подчиняется устоявшимся теориям. Так, если в определении В. Шмидта утверждается, что «эксплицитное изображение основывается на самопрезентации нар-ратора. Нарратор может называть свое имя, описывать себя как повествующее «я», рассказывать историю своей жизни, излагать образ своего мышления…», то нарратор, в целом подстраиваясь под установленные рамки, вместе с тем переходит границы данного определения. Представляющий себя посредством художественного описания нарратор предстает перед нами от имени автора.