Востребованность все же есть, но исходит она от самых разных, никак не связанных между собой инстанций. Того и гляди — растащат по кусочкам. Фольклорное движение рождалось, как взрыв гранаты. Ее осколки разлетелись в разные стороны и теперь лежат, вспоминая о том, как были гранатой. А ведь что-то похожее произошло и со страной.
В этой ситуации рождается вопрос. Кто-то сочтет его важным, ктото — совершенно пустяковым. Вопрос смысла.
Ответ бесполезно искать. Тем более бесполезно придумывать. Смысл рождается сам, из самой жизни и начинает «витать в воздухе». Кто-то, более талантливый и более чувствительный, смутно ощутит его присутствие. А если заглянет в зеркало народной культуры, сможет яснее увидеть его очертания.
И, быть может, родится новый звук. И новые люди, услышав его, испытают новый шок радостного удивления.
1.3 Особенности «святых вечеров» в России
Любимое народное развлечение на святки — рядиться и колядовать. На Руси, а затем и в Российской империи молодежь в святочные вечера собиралась вместе, переодевалась в зверей или мифологических персонажей вроде Иванушки-дурачка и шла колядовать по деревне или городу. Кстати, это одна из немногих святочных традиций, которые выжили в послепетровскую эпоху, несмотря на то что большая часть населения переместилась в города. Главным персонажем среди колядующих всегда был медведь. Им старались одеть самого толстого парня деревни или околотка. Ряженые заходили поочередно в каждую избу, где горел свет. Подростки и дети пели рождественский тропарь, духовные песни, колядки… Колядки — это что-то вроде кричалок Винни-Пуха, в которых восхваляется хозяин дома и посредством которых у этого самого хозяина выпрашиваются угощение. Песни часто сочинялись прямо на ходу, но существовали в этом искусстве традиционные, идущие из стародавних времен правила. Хозяина, например, величали не иначе, как «светел месяц» , хозяюшку — «красным солнцем», детей их — «чистыми звездами» . Впрочем, кто умел, придумывал величания более выразительные: «Хозяин в дому — как Адам на раю; хозяйка в дому — что оладьи на меду; малы детушки — что виноградье красно-зеленое…» Колядующие обещали богатый урожай и счастливую жизнь тем, кто дает угощение, и всяческие бедствия скупым. Иногда в песнях звучали даже угрозы: «Кто не даст пирога — с ведем корову за рога, к то не даст ветчины — тем расколем чугуны…» Все это, конечно, в шутку. Иногда пели абсолютно, даже нарочито бессмысленные приговорки. Хозяева принимали гостей, давали кто что мог [32].
Еще один святочный обычай — собираться всей семьей по вечерам, звать гостей (как можно больше), рассказывать сказки и загадывать загадки (как можно более сложные). Эта традиция, как и колядование, жила не только в деревнях, но и среди городского дворянства. Литературовед Ю. М. Лотман в своих комментариях к «Евгению Онегину» пишет, что было принято разделять «святые вечера» и «страшные вечера» (первая и вторая недели после Рождества соответственно). В «святые вечера» устраивали веселые ночные посиделки, в «страшные вечера» — гадали. Молодежь собиралась поплясать, днем — покататься на санях, поиграть в снежки. Кстати, после святок всегда было много свадеб. «В посиделках, гаданиях, играх, песнях все направлено к одной цели — к сближению суженых. Только в святочные дни юноши и девушки запросто сидят рука об руку», — писал фольклорист И. Снегирев книге «Песни русского народа» [22].
Существовал в России и жанр рождественского рассказа, святочной сказки. Тон задавали переводные новеллы Диккенса и Андерсена, которых русский читатель полюбил чрезвычайно. В 1876 году Достоевский пишет рождественский рассказ «Мальчик у Христа на елке», настоящий шедевр святочной литературы.
К сожалению, он редко писал рассказы, мыслил романами. А тут вместил трагедию мира сего в несколько страниц. «У Христа всегда в этот день елка для маленьких деточек, у которых там нет своей елки… — И узнал он, что мальчики эти и девочки все были всё такие же, как он, дети, но одни замёрзли ещё в своих корзинах, в которых их подкинули на лестницы к дверям петербургских чиновников, другие задохлись у чухонок, от воспитательного дома на прокормлении, третьи умерли у иссохшей груди своих матерей, во время самарского голода, четвёртые задохлись в вагонах третьего класса от смраду, и все-то они теперь здесь, все они теперь как ангелы, все у Христа, и Он сам посреди их, и простирает к ним руки, и благословляет их и их грешных матерей… А матери этих детей всё стоят тут же, в сторонке, и плачут; каждая узнаёт своего мальчика или девочку, а они подлетают к ним и целуют их, утирают им слёзы своими ручками и упрашивают их не плакать, потому что им здесь так хорошо…». Мальчик умирает. Рассказ переиздавали ежегодно. Популярным детским чтением он не стал, да и не мог стать, он предназначен для подготовленных читателей Достоевского.
Тут появляется и мотив «пира во время чумы». Для одних — иллюминация, шумные праздники во дворцах, для других — бесприютный мороз, голод, гибель. Вот вам и «социальные мотивы». А как же без них в нашей классике с ее критическим реализмом, который не был пустой выдумкой литературоведов?
В русской прозе XIX в. был популярен жанр рождественского рассказа, обладавший устойчивыми структурными свойствами. Рождественские рассказы имели определенный сюжет, и их публикация, как правило, приурочивалась к праздничным дням.
В первой половине XIX в. в России становятся известны произведения европейской литературы, посвященные теме Рождества. Это сказки Э. Т. А. Гофмана «Повелитель блох» (1822), «Щелкунчик и Мышиный король» (1823). Затем появляются переводы «Сказок, рассказанных для детей» (1835–1837) Х. К. Андерсена и «Рождественских повестей» (1843–1846) Ч. Диккенса. С этого времени сказки «Елка», «Маленькая продавщица спичек» Андерсена и повести «Рождественская песнь в прозе», «Колокола», «Сверчок на печи» Диккенса входят в круг семейного чтения, тематически обогащая его.
